Сообщения м и цветаева в воспоминаниях современников. Хроника семьи цветаевых в документах, воспоминаниях и свидетельствах современников

08.01.2022

П.Г. Антокольский: «Мне выпало счастье встретить и узнать Марину Цветаеву и подружиться с нею на самой заре юности, в 1918 году. Ей было тогда двадцать шесть - двадцать семь лет, мне двадцать два - двадцать три года: юношеская пора совпала с ранней зарёй нашего общества и нашей поэзии...

Марина Цветаева - статная, широкоплечая женщина с широко расставленными серо-зелёными глазами. Её русые волосы коротко острижены, высокий лоб спрятан под чёлку. Тёмно-синее платье не модного, да и не старомодного, а самого что ни на есть простейшего покроя, напоминающего подрясник, туго стянуто в талии широким жёлтым ремнём. Через плечо перекинута жёлтая кожаная сумка вроде офицерской нолевой или охотничьего патронташа - и в этой не женской сумке умещаются и сотни две папирос, и клеёнчатая тетрадь со стихами. Куда бы ни шла эта женщина, она кажется странницей, путешественницей. Широкими мужскими шагами пересекает она Арбат и близлежащие переулки, выгребая правым плечом против ветра, дождя, вьюги, - не то монастырская послушница, не то только что мобилизованная сестра милосердия. Всё её существо горит поэтическим огнём, и он даёт знать о себе в первый же час знакомства.

Речь её быстра, точна, отчётлива. Любое случайное наблюдение, любая шутка, ответ на любой вопрос сразу отливаются в легко найденные, счастливо отточенные слова и так же легко и непринуждённо могут превратиться в стихотворную строку. Это значит, что между нею, деловой, обычной, будничной, и ею же - поэтом разницы нет. Расстояние между обеими неуловимо и ничтожно».

И.Г. Эренбург: «Марине Ивановне Цветаевой, когда я с нею познакомился, было двадцать пять лет. В ней поражало сочетание надменности и растерянности: осанка была горделивой - голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие - Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку. Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком.

В одном стихотворении Цветаева говорила о своих бабках: одна была простой русской женщиной, сельской попадьёй, другая - польской аристократкой. Марина совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, высокомерность и застенчивость, книжный романтизм и душевную простоту».

M.Л. Слоним: «Марина Ивановна была чрезвычайно умна. У неё был острый, сильный и резкий ум - соединявший трезвость, ясность со способностью к отвлечённости и общим идеям, логическую последовательность с неожиданным взрывом интуиции. Эти её качества с особенной яркостью проявлялись в разговорах с теми, кого она считала достойными внимания. Она была исключительным и в то же время очень трудным, многие говорили - утомительным, собеседником. Она искала и ценила людей, понимавших её с полуслова, в ней жило некое интеллектуальное нетерпение, точно ей было неохота истолковывать брошенные наугад мысль или образ. Их надо было подхватывать на лету, разговор превращался в словесный теннис, приходилось всё время быть начеку и отбивать метафоры, цитаты и афоризмы, догадываться о сути по намёкам, отрывкам».

П. Г. Антокольский: “Мне выпало счастье встретить и узнать Марину Цветаеву и подружиться с нею на самой заре юности, в 1918 году. Ей было тогда двадцать шесть – двадцать семь лет, мне двадцать два – двадцать три года: юношеская пора совпала с ранней зарей нашего общества и нашей поэзии…
Марина Цветаева – статная, широкоплечая женщина с широко расставленными серо-зелеными глазами. Ее русые волосы коротко острижены, высокий лоб спрятан под челку. Темно-синее платье не модного, да и не старомодного, а самого что ни на есть простейшего

Покроя, напоминающего подрясник, туго стянуто в талии широким желтым ремнем. Через плечо перекинута желтая кожаная сумка вроде офицерской нолевой или охотничьего патронташа – и в этой не женской сумке умещаются и сотни две папирос, и клеенчатая тетрадь со стихами.

Куда бы ни шла эта женщина, она кажется странницей, путешественницей. Широкими мужскими шагами пересекает она Арбат и близлежащие переулки, выгребая правым плечом против ветра, дождя, вьюги, – не то монастырская послушница, не то только что мобилизованная сестра милосердия. Все ее существо горит поэтическим огнем, и он дает знать о себе в

Первый же час знакомства.
Речь ее быстра, точна, отчетлива. Любое случайное наблюдение, любая шутка, ответ на любой вопрос сразу отливаются в легко найденные, счастливо отточенные слова и так же легко и непринужденно могут превратиться в стихотворную строку. Это значит, что между нею, деловой, обычной, будничной, и ею же – поэтом разницы нет.

Расстояние между обеими неуловимо и ничтожно”.
И. Г. Эренбург: “Марине Ивановне Цветаевой, когда я с нею познакомился, было двадцать пять лет. В ней поражало сочетание надменности и растерянности: осанка была горделивой – голова, откинутая назад, с очень высоким лбом; а растерянность выдавали глаза: большие, беспомощные, как будто невидящие – Марина страдала близорукостью. Волосы были коротко подстрижены в скобку.

Она казалась не то барышней-недотрогой, не то деревенским пареньком.
В одном стихотворении Цветаева говорила о своих бабках: одна была простой русской женщиной, сельской попадьей, другая – польской аристократкой. Марина совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, высокомерность и застенчивость, книжный романтизм и душевную простоту”.
M. Л. Слоним: “Марина Ивановна была чрезвычайно умна. У нее был острый, сильный и резкий ум – соединявший трезвость, ясность со способностью к отвлеченности и общим идеям, логическую последовательность с неожиданным взрывом интуиции. Эти ее качества с особенной яркостью проявлялись в разговорах с теми, кого она считала достойными внимания. Она была исключительным и в то же время очень трудным, многие говорили – утомительным, собеседником.

Она искала и ценила людей, понимавших ее с полуслова, в ней жило некое интеллектуальное нетерпение, точно ей было неохота истолковывать брошенные наугад мысль или образ. Их надо было подхватывать на лету, разговор превращался в словесный теннис, приходилось все время быть начеку и отбивать метафоры, цитаты и афоризмы, догадываться о сути по намекам, отрывкам”.

(No Ratings Yet)

Ю. П. Анненков: “Моя первая встреча с Есениным, Сергеем Есениным, Сережей, Серегой, Сергуней восходит к тому году и даже к тем дням, когда он впервые появился в Петербурге. Было это, кажется, в 14-м или 15-м году, точную дату я запамятовал. Состоялась эта встреча у Ильи Репина, в его имении Пенаты, в Куоккале, в одну из […]...
М. В. Исаковский: “Несомненно, глубокое знание истории возникновения многих колхозов Смоленщины, знание жизни колхозников и натолкнуло Твардовского на мысль взяться за поэму “Страна Муравия”. Писать это произведение он начал в тридцать четвертом году, когда ему было двадцать четыре года. И уже с первых глав “Страны Муравии” стало очевидным, с каким талантливым, я бы даже сказал […]...
АЛ. Ахматова: “И снова я уже после Революции (21 января 1919 г.) встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: “Здесь все встречаются, как на том свете”. А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в […]...
Б. Л. Пастернак: “Итак, летом 1914 года в кофейне на Арбате должна была произойти сшибка двух литературных групп. С нашей стороны были я и Бобров. С их стороны предполагались Третьяков и Шершеневич. Но они привели с собой Маяковского. Несколько раньше один будущий слепой его приверженец показал мне какую-то из первинок Маяковского в печати. Тогда этот […]...
А. Г. Найман: “Бездомность, неустроенность, скитальчество. Готовность к утратам, пренебрежение к утратам, память о них. Неблагополучие, как бы само собой разумеющееся, не напоказ, но бьющее в глаза. Некультивируемое, неспутанные волосы, ненамеренное занашивание платья до дыр. Неподдельное – “три месяца уже не дают визу в Париж”. Неблагополучие как норма жизни. И сиюминутный счастливый поворот какого-то дела, […]...
Е. И. Замятин: “…вопрос о моем рассказе – это уже дело решенное, Горькому он понравился и уже сдан в набор. Но вот построенные мною ледоколы, и техника, и мои лекции по корабельной архитектуре… “Черт возьми! Ей-богу, завидую вам. А я так и помру – по математике неграмотным. Обидно, очень обидно”. Самоучка, за всю свою жизнь […]...
В. П. Катаев: “Я часто наводил разговор на “Господина из Сан-Франциско”, желая как можно больше услышать от Бунина о том, как и почему написан им этот необыкновенный рассказ, открывший – по моему мнению – совершенно новую страницу в истории русской литературы, которая до сих пор, за самыми незначительными исключениями, славилась изображением только русской жизни: национальных […]...
Э. Л. Миндлин: “…Платонов был молчаливее всех. Я помню, как он смеялся рассказам Буданцева и Большакова, но не помню, чтобы за весь вечер сам хоть что-нибудь рассказал. А смеялся он как-то легко, с удовольствием. Глаза его оставались печальны – они у него всегда были добрыми и печальными, – но было похоже – он от души […]...
В. А. Гинзбург: “Однажды в свободный от съемок день мы с Василием Макаровичем гуляли по Владимиру и зашли в магазин грампластинок. Продавался большой комплект с записями Шаляпина. Шукшин тут же его купил. В гостинице мы раздобыли проигрыватель, и Шукшин, забрав его, ушел к себе в номер. Вскоре у меня раздался телефонный звонок, Василий Макарович очень […]...
Д. М. Шварц: “Вампилов знал себе цену как писателю-драматургу, но никогда не важничал, избегал разговоров о собственной персоне. Я помню лишь один случай, когда мы заговорили на эту щепетильную для него тему. “Да, меня не ставят, но это пока, – сказал он и, помолчав, добавил, иронично улыбаясь: – Будут ставить, куда они денутся. Замыслов у […]...
А. Н. Жуков: “Однажды зашел в комнату радостный, улыбающийся и сообщил как о большой победе: – Знаешь, меня редакционная машинистка похвалила. Я пожал плечами: – Тебя вроде не первый раз хвалят. И на семинарах, и так, в застольях. Наши ребята, кажется, не чета какой-то машинистке. – Не понимаешь, – огорчился он. – Машинистка старая, лет […]...
М. М. Шолохов: “Зная большое количество стихов самых разных поэтов и будучи способным приводить по памяти огромные отрывки из прозы, отец часто и очень умело использовал их в разговорах. При этом он любил… неожиданно задавать нам, детям… вопросы, как бы проверяя нашу “грамотность”. Он никогда не дожидался ответа, мог тут же сам назвать процитированного им […]...
К. И. Чуковский: “Еще в Петербурге он | А. Толстой ] под влиянием Алексея Михайловича Ремизова стал изучать по книжным материалам русские народные сказки и песни, на основе которых и создал целый цикл стихов, стилизованных под русский фольклор. Эти стихи Толстого оказались опять-таки ниже его дарования, но работа над ними пошла ему впрок. Старинная народная […]...
М. Горький: “Он был удивительно интересный собеседник, неистощимый, остроумный. Хотя его мысль и обнаруживала всегда упрямое стремление заглядывать в наиболее темные углы души, но – легкая, капризно своеобычная, она свободно отливалась в формы юмора и гротеска. В товарищеской беседе он умел пользоваться юмором гибко и красиво, но в рассказах терял, к сожалению, эту способность, редкую […]...
Е. Ц. Чуковская: “В те годы Александра Исаевича окружало множество людей разных поколений из разных пластов его жизни – от друзей студенческих лет до учеников из рязанской школы, в которой он преподавал в начале 1960-х годов. Был еще большой круг его ровесников, тоже прошедших войну и лагеря. Приходили писатели и читатели. Солженицын получал сотни писем. […]...
Н. П. Ракицкий: “Как-то был у нас вечером В. В. Вересаев, вспоминал о первой встрече с Булгаковым: “Пришел молодой человек, представился как литератор и просил прочитать его “Записки врача”. Меня это несколько удивило и заинтересовало. Я ему сказал – чтобы писать записки врача, надо быть врачом. “Я врач со стажем”, – ответил он мне довольно […]...
В. И. Уфлянд: “Если бы я рисовал герб русской словесности, обязательно бы в верхней половине щита поместил изображение ястреба. Подразумевая Иосифа Бродского. Вещий Боян оборачивался сизым орлом, лебедем и, кажется, еще белкой. Любимой птичьей ипостасью Иосифа был ястреб. В “осеннем крике ястреба” Иосиф воспел вознесение на небо. Сейчас душа Иосифа тоже возносится к Богу. Однако […]...
Н. Н. Заболоцкий: “В последующие годы Заболоцкий во многом отошел от манеры “Столбцов”, но никогда не изменял им в основном – в стремлении выбрать такую точку зрения на мир, чтобы он раскрылся с новой, часто неожиданной стороны, в энергичном построении стиха, где элементы иронии прочно слиты с научной точностью изображения деталей, в смелости метафор и […]...
К 120-летию со дня рождения Марины Ивановны Цветаевой Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья, Я родилась. Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоан Богослов. Мне и доныне Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть. В полночь 9 октября (26 сентября по ст. ст.) 1982 г. в Москве, в семье профессора-искусствоведа Ивана Владимировича Цветаева и его жены, […]...
Марина Цветаева – романтическая поэтесса России. За более чем три десятилетия служения поэзии Цветаева, будучи свободной от каких-то внешних влияний, от подчинения всячески авторитетам, находилась в постоянном поиске, в состоянии чуткого, мучительного осмысления мира, непрерывных нервно-эмоциональных контактов с окружающими. К открытию великих тайн мира, скрытых от простого глаза, она шла, следуя нравственной интуиции и эстетическому […]...
Мария Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года, в семье интеллигентов, преданных науке и искусству. Ее отец, Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед, стал в дальнейшем директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств. Мать происходила из обрусевшей польско-немецкой семьи, была талантливой пианисткой. Умерла она в молодом возрасте в 1906 […]...
1. Ахматова и Цветаева как представительницы серебряного века. 2. Стихи к Ахматовой. 3. Единственная встреча. В утренний сонный час, – Кажется, четверть пятого, Я полюбила Вас, Анна Ахматова. М. И. Цветаева Несомненно, среди большого количества поэтесс серебряного век – П. Соловьева (Allegro), 3. Н. Гиппиус, М. Лохвицкая, Л. Н. Столица, А. К. Герцык, Ч. де […]...
Более полувека тому назад совсем юная и никому еще не известная Марина Цветаева высказала непоколебимую уверенность: Разбросанным в пыли по магазинам, Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед. Прошли годы трудной жизни и напряженнейшей творческой работы – и гордая уверенность уступила место полному неверию: “Мне в современности и будущем – места нет”. Это, […]...
Кто создан из камня, кто создан из глины, – А я серебрюсь и сверкаю! Мне дело – измена, мне имя – Марина, Я – бренная пена морская. М. Цветаева В истории литературы – бесчисленное множество замечательных, великих имен поэтов и писателей. Но у каждого человека все же есть свои привязанности, и из этой звездной россыпи […]...
Тема родины часто поднимается в творчестве русских поэтов. Марина Цветаева не стала исключением. Одно из ее самых чувственных стихотворений про родину – “Тоска по родине!”. В тот период жизни, когда Цветаева писала данное стихотворение, она жила в Праге. Уехать туда ей пришлось по неким обстоятельствам: во-первых, ей нужно было вновь сойтись с мужем, а во-вторых, […]...
“Станок” (1931). В этом стихотворении Цветаева размышляет о соотношении тайны и поэтического творчества. Непререкаемым, божественным авторитетом является А. С. Пушкин. Лирическое произведение – молитвенное признание в любви, преклонение перед гением. Лирическая героиня считает себя достойной ученицей Пушкина, поэтому ведет с гением разговор на равных: Прадеду – товарка: В той же мастерской! Каждая помарка – Как […]...
Наше грандиозное духовное достояние, наша национальная гордость – русская поэзия. В особенности близки мне стихи поэтов XX века, который может похвастать такими именами, как Анна Ахматова, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Иосиф Бродский. Из данной прекрасной плеяды мне всего задушевнее и милее образ М. И. Цветаевой. Марина Ивановна Цветаева появилась на свет в Москве […]...
“Молитва” (1909). Стихотворение вошло в первый сборник Цветаевой, в котором она утвердила свое творческое кредо – самобытность, непохожесть на других, исследование собственной души. В данном стихотворении, написанном в сентябре 1909 года в Тарусе, лирическая героиня мечтает о чуде. Обращаясь к Богу, поэтесса одновременно и хочет познать жизнь во всем ее разнообразии, и в то же […]...
“На заре” (1912). Данное стихотворение вошло во второй поэтический сборник “Волшебный фонарь” (1912), в котором развивается заявленный в “Вечернем альбоме” конфликт детского мировосприятия и взрослой трагедии повседневности. М. Цветаева экспериментирует с формой и языком стиха. Стихотворение “На заре” по форме напоминает сновидение. В неведомый мир сна прорывается реальность. Мгновение пробуждения является “мигом бесконечной печали”. Особое […]...
Стихотворение М. И Цветаевой “Бабушке” написано в 1914 году. В нем звучит тоска по ушедшему XIX веку-эпохе прекрасных дам и галантных кавалеров. Цветаева воссоздает образ молодой бабушки, не своей бабушки, нет, она описывает свой эстетический идеал: изысканная женщина с продолговатым овальным лицом, в элегантном черном платье, не последний человек в светском обществе, музыкально одаренная, так […]...
Начать можно с того, что Марина Цветаева называла Александра Блока первым поэтом ее души. Просиявший в апреле 1916 года Марине Ивановне образ Блока вновь является ей. С 1 по 18 мая она пишет еще семь стихотворений своего цикла “Стихи к Блоку”, жанр которых, пожалуй, трудно определить. Это и прославление, и песня и молитва… Вот, например, […]...
Цветаева – это настоящее украшение русской поэзии “серебряных пор”, ее творчество, как и творчество А. Ахматовой, является наивысшим взлетом русской “женской” поэзии. Во многом похожими есть и их жизненные судьбы, преисполненные трудных испытаний и трагических потерь. Н. Мандельштам в своих воспоминаниях “Вторая книга” писала: “Я не знаю судьбы страхитливишои, чем у Марины Цветаевои”. И это […]...
Жизнь посылает некоторым поэтам такую судьбу, которая с первых же шагов сознательного бытия ставит их в самые благоприятные условия для развития природного дара. Такой (яркой и трагической) была судьба Марины Цветаевой, значительного поэта первой половины XX века. Все в ее личности и творчестве (для нее это нерасторжимое единство) резко выходило из общего круга традиционных представлений, […]...
ЦВЕТАЕВА, ПАСТЕРНАК, БЫТ, ДЕНЬ И ДОЖДЬ… Они вели переписку. Читали стихи друг друга. Чувствовали родство душ. Она сказала, что он – “единственный современник”, на которого у нее “не хватило грудной клетки”. Когда в 1922 году Цветаева писала “Световой ливень. Поэзию вечной мужественности” – о сборнике Пастернака “Сестра моя – жизнь”, она определенно ощущала себя не […]...
Жизнь М. И. Цветаевой в датах и фактах 1892, 26 сентября – рождение Марины Цветаевой в семье Ивана Владимировича Цветаева, ученого-филолога и искусствоведа, основателя и первого директора Московского музея изящных искусств. Мать – Мария Александровна Мейн была талантливой пианисткой. 1898-1908 – годы учебы в России и за границей. 1910 – начало литературной деятельности. Появление первой […]...
Местом великих вдохновений для М. Цветаевой, прежде всего, был Коктебель. Еще в юности ее пленил творческий дух дома М. Волошина, где она часто гостила до революции. “Одно из лучших мест на земле” подарило поэтессе встречу со многими интересными людьми. Именно здесь в 1911 г. юная Марина познакомилась с семнадцатилетним Сергеем Эфроном. В одном из писем […]...
1. Незаурядная личность Цветаевой. 2. Основные этапы жизни и творчества. 3. Особенности художественной лирики Цветаевой. 4. Место поэзии. Кто создан из камня, кто создан из глины, – А я серебрюсь и сверкаю! Мне дело – измена, мне имя – Марина, Я – бренная пена морская. Кто создан из глины, кто создан из плоти – Тем […]...
Местом великих вдохновений для М. Цветаевой, прежде всего, был Коктебель. Еще в юности ее пленил творческий дух дома М. Волошина, где она часто гостила до революции (в 1911, 1913, 1915 и тысяча девятисот семнадцатого годах). “Одно из лучших мест на земле” подарило поэтессе встречу со многими интересными людьми. Именно здесь в 1911 г. юная Марина […]...
Из всех эпитетов, касающихся поэтов, Марина Цветаева предпочитала – применительно к себе – один: “высокий”. К “великим” себя не причисляла. От слова “большой” отказывалась – не ее. Пастернак, да, большой поэт, несомненно. “Высота”, “чистота” – слова из любимого ею ряда. Ее любимый поэт Рильке носил имя Райнер, что означает “чистый”. И думая о бытии поэта, […]...
Особенно трудно складывается жизнь Цветаевой в 20-е годы: разлука с мужем, потеря работы, голод, смерть дочери. По воспоминанию современников, это было настоящее хождение по мукам. Но в противовес этому растут ее стихи. Никогда Цветаева не писала так вдохновенно, напряженно и разнообразно. С 1917 по 1920 год она успела создать больше трехсот стихотворений, большую поэму-сказку, шесть […]...

Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. Сост. Л.Мнухин, Л.Турчинский - М.: Аграф, 2002, 352 с. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. Сост. Л.Мнухин, Л.Турчинский - М.: Аграф, 2002, 336 с.

Вышли в свет две из запланированных трех книг воспоминаний о Марине Цветаевой. Что представляют из себя такие сборники - известно. Мемуаристы через несколько десятков лет путают даты и детали, вроде цвета глаз описываемого лица: у Цветаевой они получаются то зеленые, то серые, то карие. И сама Марина Ивановна предстает то мужеподобной, то женственной и т.д. Иные авторы знают свой грех и признаются в нем, кто кокетливо, кто простодушно: "Здесь говорят, что я, оказывается, в чем-то помогал Цветаевой, устраивал ее вечер. Ничего этого я абсолютно не помню" (Алексей Эйснер). А иные, как, например, Марк Слоним, литературный редактор пражской газеты "Воля России", напротив, помнят о своей помощи многое.

Биография Цветаевой известна - нет нужды повторять ее здесь. Творческий путь - удел литературоведов, а к воспоминаниям обращаемся мы, чтобы узнать поэта в жизни, неизвестно, правда, зачем. Вряд ли для того, чтобы что-то понять, потому что, читая мемуары, неизменно понимаешь одного только мемуариста. Поэтому, наверное, составители сборника поставили на первое место "за целостность образа" воспоминания Ариадны Эфрон, в которых дочь вполне сознательно уходит в тень своей матери. Более бесхитростны в этом смысле и скромные воспоминания гимназических подруг, в которых Цветаева неоригинально сравнивается с экзотической птицей, и сменяющий их изысканный слог историка искусств Николая Еленева, сравнившего поэта с изображением пажа на ватиканской фреске "La Messa di Bolsena". Словом, как и положено, образ поэта дан в развитии, но ведь нелепо требовать, чтобы он был чеканным. Тем более что некоторые общие моменты присутствуют. Так, например, всем известно, что Марина Ивановна носила простые одежды, предпочитала браслеты из серебра и была никудышной хозяйкой. Ее противоположность быту была фантастической, а в иных случаях и ужасной, о чем - в мемуарном очерке Альшуллера, носящем интригующее название "Марина Цветаева: воспоминания врача".

Вспоминают и о том, что Цветаева подчас влюблялась не в человека, а в созданный ею самой мираж, и впоследствии, сталкиваясь с реальностью, горько разочаровывалась. Нам, любопытным читателям мемуаров, такое разочарование, разумеется, не грозит, и мы вольны вообразить себе Цветаеву какой угодно, благо, что те же мемуары прекрасно этому способствуют.

В дневниковой записи писательницы Христины Кротковой, помещенной во второй книге, есть простые и грустные слова: "Пуще всего нельзя знакомиться со знаменитостями (а хочется, все надеешься, что они интереснее обыкновенных людей). Иллюзии всегда терпят крушение при соприкосновении с действительностью, а редко кто обладает счастливым даром любить действительность".

(1892 - 1941) была трагичная судьба. Она рано лишилась родителей, долгое время жила в эмиграции, а по возвращении на родину стала свидетельницей арестов родных и близких: сестры, мужа и старшей дочери (младшая умерла от голода в Гражданскую войну). В последние годы она была всеми покинута, жила в ссылке. Не в силах вынести свалившиеся на нее тяготы, поэтесса покончила жизнь самоубийством.

Пережитые Мариной Цветаевой невзгоды наложили свой отпечаток как на ее творчество, так и на ее характер (от природы сложный). О том, что думали о ней Константин Бальмонт, Анна Ахматова, Борис Пастернак и другие выдающиеся современники, читайте в нашем материале.

Наряду с Анной Ахматовой, Марина Цветаева занимает в данное время первенствующее место среди русских поэтесс. Ее своеобразный стих, полная внутренняя свобода, лирическая сила, неподдельная искренность и настоящая женственность настроений - качества, никогда ей не изменяющие.

Вспоминая свою мучительную жизнь в Москве, я вспомнил также целый ряд ее чарующих стихотворений и изумительных стихотвореньиц ее семилетней девочки Али. Эти строки должны быть напечатаны, и, несомненно, они найдут отклик во всех, кто чувствует поэзию.

Вспоминая те, уже далекие, дни в Москве и не зная, где сейчас Марина Цветаева и жива ли она, я не могу не сказать, что две эти поэтические души, мать и дочь, более похожие на двух сестер, являли из себя самое трогательное видение полной отрешенности от действительности и вольной жизни, среди грез, - при таких условиях, при которых другие только стонут, болеют и умирают. Душевная сила любви к любви и любви к красоте как бы освобождала две эти человеческие птицы от боли и тоски. Голод, холод, полная отброшенность - и вечное щебетанье, и всегда бодрая походка, и улыбчивое лицо. Это были две подвижницы, и, глядя на них, я не раз вновь ощущал в себе силу, которая вот уже погасла совсем.

В голодные дни Марина, если у ней было шесть картофелин, приносила три мне. Когда я тяжко захворал из-за невозможности достать крепкую обувь, она откуда-то раздобыла несколько щепоток настоящего чаю...

Да пошлет ей Судьба те лучезарные сны и те победительные напевы, которые составляют душевную сущность Марины Цветаевой и этого божественного дитяти, Али, в шесть и семь лет узнавшей, что мудрость умеет расцветать золотыми цветами.

Наша первая и последняя двухдневная встреча произошла в июне 1941 г. на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых (день первый) и в Марьиной роще у Н. И. Харджиева (день второй и последний). Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-тилетней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно. Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда, мне хочется просто «без легенды» вспомнить эти Два дня.

Когда в июне 1941 г. я прочла М. Ц. кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро», очевидно полагая, что поэма - мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. то, с чем она, может быть, боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так.

Марина ушла в заумь. Ей стало тесно в рамках Поэзии. Она - dolphinlike (подобна дельфину - прим. редакции), как говорит у Шекспира Клеопатра об Антонии. Ей было мало одной стихии, и она удалилась в другую или в другие.

В неё надо было вчитаться. Когда я это сделал, я ахнул от открывшейся мне бездны чистоты и силы. Ничего подобного нигде кругом не существовало. Сокращу рассуждения. Не возьму греха на душу, если скажу: за вычетом Анненского и Блока и с некоторыми ограничениями Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не могли все остальные символисты вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями настоящего творчества, справлялась с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском. Весной 1922 года, когда она была уже за границей, я в Москве купил маленькую книжечку её «Вёрст». Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не запыхивающейся на отдельных строчках, охватывающей без обрыва ритма целые последовательности строф развитием своих периодов. Какая-то близость скрывалась за этими особенностями, быть может, общность испытанных влияний или одинаковость побудителей в формировании характера, сходная роль семьи и музыки, однородность отправных точек, целей и предпочтений.

Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по поводу того, что я так долго прозёвывал её и так поздно узнал. Она ответила мне. Между нами завязалась переписка, особенно участившаяся в середине двадцатых годов, когда появились её «Ремесло» и в Москве стали известны в списках крупные по размаху и мысли, яркие и необычные по новизне «Поэма конца», «Поэма горы» и «Крысолов». Мы подружились.

Илья Эренбург

Горделивая поступь, высокий лоб, короткие, стриженные в скобку волосы, может, разудалый паренек, может, только барышня-недотрога. Читая стихи, напевает, последнее слово строк, кончая скороговоркой. Хорошо поет паренек, буйные песни любит он - о Калужской, о Стеньке Разине, о разгуле родном. Барышня же предпочитает графиню Де-Ноай и знамена Вандеи.

В одном стихотворении Марина Цветаева говорит о двух своих бабках - о простой, родной, кормящей сынков-бурсаков, и о другой - о польской панне, белоручке. Две крови. Одна Марина. Только и делала она, что пела Стеньку-разбойника, а увидев в марте семнадцатого солдатиков, закрыла ставни и заплакала: «Ох, ты моя барская, моя царская тоска».

Надежда Мандельштам

Дело происходило в Москве летом 1922 года. Мандельштам повел меня к Цветаевой в один из переулков на Поварской - недалеко от Трубниковского, куда я бегала смотреть знаменитую коллекцию икон Остроухова. Мы постучались - звонки были отменены революцией. Открыла Марина. Она ахнула, увидав Мандельштама, но мне еле протянула руку, глядя при этом не на меня, а на него. Всем своим поведением она продемонстрировала, что до всяких жен ей никакого дела нет. «Пойдем к Але, - сказала она. - Вы ведь помните Алю...». А потом, не глядя на меня, прибавила: «А вы подождите здесь - Аля терпеть не может чужих...».

Мандельштам позеленел от злости, но к Але все-таки пошел. Парадная дверь захлопнулась, и я осталась в чем-то вроде прихожей, совершенно темной комнате, заваленной барахлом. Как потом мне сказал Мандельштам, там была раньше столовая с верхним светом, но фонарь, немытый со времен революции, не пропускал ни одного луча, а только сероватую дымку. Пыль, грязь и разорение царили во всех барских квартирах, но здесь прибавилось что-то ведьмовское - на стенах чучела каких-то зверьков, всюду игрушки старого образца, в которые играли, наверное, детьми еще сестры Цветаевы - все три по очереди. Еще - большая кровать с матрацем, ничем не прикрытая, и деревянный конь на качалке. Мне мерещились огромные пауки, которых в такой темноте я разглядеть не могла, танцующие мыши и всякая нечисть. Все это добавило мое злорадное воображение...

Визит к Але длился меньше малого - несколько минут. Мандельштам выскочил от Али, вернее, из жилой комнаты (там, как оказалось, была еще одна жилая комната, куда Марина не соблаговолила меня пригласить), поговорил с хозяйкой в прихожей, где она догадалась зажечь свет... Сесть он отказался, и они оба стояли, а я сидела посреди комнаты на скрипучем и шатком стуле и бесцеремонно разглядывала Марину. Она уже, очевидно, почувствовала, что переборщила, и старалась завязать разговор, но Мандельштам отвечал односложно и холодно - самым что ни на есть петербургским голосом. (Дурень, выругал бы Цветаеву глупо-откровенным голосом, как поступил бы в тридцатые годы, когда помолодел и повеселел, и все бы сразу вошло в свою колею...). Марина успела рассказать о смерти второй дочки, которую ей пришлось отдать в детдом, потому что не могла прокормить двоих. В рассказе были ужасные детали, которые не надо вспоминать. Еще она сняла со стены чучело не то кошки, не то обезьянки и спросила Мандельштама: «Помните?». Это была «заветная заметка», но покрытая пылью. Мандельштам с ужасом посмотрел на зверька, заверил Марину, что все помнит, и взглянул на меня, чтобы я встала. Я знака не приняла.

Разговора не вышло, знакомство не состоялось, и, воспользовавшись первой паузой, Мандельштам увел меня.